я просто текст

— Территориальная экспансия допетровской / доромановской России была в первую очередь с одним конкретным экономическим фактором: торговлей пушниной, которая была основной статьей государственного дохода примерно в той же степени, что ей в современной России является нефть (рифма тем более поразительная, что некоторые территории, малопригодные для человеческой жизни, осваивались и колонизовались прежде всего из-за пушнины; а через много веков стали регионами нефтедобычи). — Здесь же — история про приглашение Рюрика и «варягов» как магистральный в каком-то смысле сюжет русской истории. Она фактически начинается с самоколонизации — и продолжается ею; этот сюжет становится лейтмотивом самоосмысления России ее (внутренними колонизаторами). Одна из ключевых риторических формул, которые анализирует Эткинд, — формула историка Сергея Соловьева: «русская история есть история страны, которая колонизуется». Отдельный интерес вызывает деятельность полузабытого историка Афанасия Щапова, который уже в XIX веке крайне прогрессивно по нынешним временам писал историю России прежде всего с точки зрения экологической и экономической экспансии.

— В рамках этой экспансии были самым жестоким образом колонизованы (Эткинд употребляет этот глагол именно так) десятки и сотни нативных племен; многие из них фактически были стерты с лица земли — в общем, сюжет не менее трагический, чем с американцами и индейцами, просто очень плохо зафиксированный. — Кризис рынка пушнины привел к кризису государства, Смутному времени и перерождению России в империю. — В самоколонизующей империи, где метрополия и подчиненные ей колонии не были отделены друг от друга океаном, а порой вообще оказывали в непосредственной близости друг от друга, место расовых разграничений заняли сословные. Сословия легитимизировали имперскую власть, но они же конструировали культурные разломы, в которые в конце концов эта власть провалилась. (Один из самых ярких эпизодов — когда Эткинд анализирует впечатления Грибоедова от столкновения с деревенскими жителями под Петербургом; рассказ писателя трудноотличим от европейских нарративов про встречи с дикарями на далеких колонизуемых островах.)

— Замечательное понятие «отрицательной гегемонии»: предполагается, что империя должна насаждать свою культуру на колонизуемых территориях; на деле, как показывает Эткинд, зачастую происходит наоборот — обратная ассимиляция, врастание завоевателей в завоеванных. Таким образом, колонизация кусает сама себя за хвост.

— Ужасно интересно про немецкие колонии, появившиеся в Поволжье при Екатерине II: по сути империя колонизировала собственную территорию руками «просвещенных» европейцев. Как показывает Эткинд, опыт немецких колоний затем применялся империей в ее более широких социальных экспериментах — и, с другой стороны, с этими колониями так или иначе связаны многие люди, впоследствии способствовавшие демонтажу империи. — Основным политическим инструментом колонизации было Министерство внутренних дел, к концу XIX века фактически превратившееся в главный политический орган империи (про это, кстати, много есть и у Зыгаря). В тех или иных органах тогдашнего МВД служили и делали карьеру большинство интеллектуалов и русских писателей; а также — героев русской литературы, в которых с началом эпохи расцвета русской литературы и начал давать о себе знать тот самый разлом между колонизаторыми и колонизуемыми, которые были одновременно слишком близко друг к другу — и слишком далеки.

— Отдельный потрясающий эпизод — про Кенигсберг, который на несколько лет стал русским в XVIII веке во время Семилетней войны. Причем и стал русским в произвольном режиме, и перестал быть русским беспричинно. Эткинд умудряется очень красиво вывести из этого превращение жителя Кенигсберга Иммануила Канта в одного из главных европейских философов нового времени.