КУЛЬТПРОСВЕТ.

бродский - это поэзия после шаламова. давно подмечено, что это речь самоубийцы после жизни. какая должна быть поэзия после аушвица - наговорено много, а вот какая - после колымы - практически не обсуждается. а она вот такая как Бродский. Ледяной взгляд из каких-то нездешних высот отчаяния. Но стоит еще помнить роль холода, снега, одиночества и тоски по свободе в мире Бродского. Шаги в протаптываемом снегу Шаламова стали ключевой метафорой Бродского, трагическим символом письма как следа. Поэзия Бродского, как и проза Шаламова - поэтика следа, зарубки памяти на телах. Время . чудовищная репрессивная сила, мир - тюрьма или лагерь, из которого невозможно убежать, кроме как оставив след. Правят в мире жестокость и тупость, на глобус наползает лед и вакуумная пустота. Человек - абсолютно один, его присутствие - его память, хотя и она заселена бессмысленными следами, и только воля оставлять черные следы на белом и тем противостоять холоду - хранит его посредине пустыни его отчаяния. Север играет в его поэзии огромную роль, он тождественен пространству как террору, стирающему ничтожность теплоты присутствия. Но память связывает с нездешним миром - и это - самое существо временения человека его следами перед лицом неминуемого конца. Каждое мгновение продления теплоты жизни - драгоценно перед лицом смерти-холода. И за него надо испытывать благодарность, пока рот не забили глиной. Примерно одинаково они понимают и урбанизм - как собрание в присутствие памяти из простых знаков жизни. У Бродского Север из "жизненной" реалии ада Шаламова превращается в ад космическо-метафизический, в "зло в великом варианте". Он присоединяется к интуиции Севера у романтиков, соединяя андерсена, каспара давида фридриха и шаламова в один большой ледяной мир. И, конечно, "Террор" Симмонса - в той же вселенной. Лагеря гулага в этом мире - лишь частный вариант куда более "субстанциальной" (здесь нужен знак крестового зачеркивания) силы. Кажется, у Головина она именуется снежной королевой, но у него это - главная позитивность стремлений, если я его верно понимаю, тогда как у Андерсена, Фридриха, Шаламова и Бродского - это испытание человека нечеловеческим. Но в итоге они, конечно сходятся, ибо Север - путь к себе и Богу в себе. Солж всему этому абсолютно чужд, он не чувствителен ни к трансцендентному, ни к его отчаянию. Поэтому он всего лишь утопист, тупо и методично ищущий правильно устроенного архипелага и презирающий саму возможность творческой роли отчаяния в утверждении человеческого присутствия. как, впрочем, и одиночество с его вопросом о свободе.