isqoos

Дискуссия вокруг работ Данилы Ткаченко набирает обороты. Примечательно, кстати, что всё чаще то тут, то там звучит слово «акция». Нет, это не акция, а фотопроект, и, кстати, сам автор в том самом интервью говорил, что предпочитает всю подготовительную работу оставлять за кадром: «Мне как раз очень нравится, что на фотографиях не видно большой работы, стоящей за ними. Это лишняя информация, которая может давить на зрителя», — но поздно, фокус сместился, теперь это не фотографии, а акция и её документация. Vox populi.

В художественном сообществе всерьёз обсуждают право собственности на сожжённые дома. Я поняла, чтО мне это напоминает: разговоры об эвтаназии. «А вдруг ещё можно было спасти?» — «Да нечего там спасать!» — «Всё равно нельзя уничтожать то, что создавал не ты». И такой же накал эмоций. NB: я говорю об этом безоценочно и НЕ сравниваю сожжение брошенной деревни с эвтаназией — просто наблюдаю сходство риторических фигур. Я высказала гипотезу, что, мол, деяние Данилы Ткаченко трансгрессивно (я зритель, я так вижу) и не может оцениваться с точки зрения обывательской этики. Мне возражали, что для трансгрессии как-то рассчётливо всё. Да, вот за это многие его ругают: рассчётливость, холодность, отстранённость, эгоцентризм. Вот тут эту тему немного развивают, интересно про презумпцию вины (не виновности, а «виноватости»). В какой-то момент я со своими восторгами уже начала было чувствовать себя как когда меня в школе стыдили за рисование на парте, пока не вспомнила, что никаких восторгов-то и не было. Я писала о боли и слезах. Один человек, максимально далёкий от искусства, некогда очень страдаваший от моих попыток таскать его на выставки, сказал мне: «Знаешь, как я полюбил современное искусство? У Венедикта Ерофеева в бессмертной поэме есть слова:

Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян

— и вот современное искусство как раз регулярно повергает меня в это состояние».

Я спросила: «Разве для этого недостаточно обычной жизни, которая вокруг?»

Мой друг ответил: «В повседневности грусть и растерянность монотонны. Меня интересуют грусть и растерянность, отличные от моих».

«Когда живешь по инерции, очень сложно разобрать и осмыслить происходящее. Фотография помогает сфокусировать взгляд на вещах, которые волнуют, и вообще определить эти вещи» — это уже из интервью Ткаченко.

...

Олег Кашин в своей колонке (это платный Republik. Кстати, опять «акционизм» по отношению к работе Ткаченко) пишет:

Наверное, это свойство среды и сделало отечественный акционизм последних лет настоящим феноменом — массовое и прежде всего лоялистское сознание воспринимает его как часть политического процесса <...> Политическое значение художественного творчества обратно пропорционально степени политических свобод и возможностей в обществе.

У меня есть гипотеза, что «значение художественного творчества» прямо пропорционально — как бы это сказать-то? — количеству фейков на кубометр медиапространства. Грубо говоря, искусство — это, с одной стороны, такое убежище от неправды. Потому что любое слово может обмануть (в том числе, конечно, и слово художника), но может ли обмануть огонь? обнажённое тело? синий цвет, зелёный цвет?

А с другой стороны, где есть искусство, там всегда найдётся текст, а где текст, там споры, опровержения, разоблачения, независимые лингвистические экспертизы на выявление признаков экстремизма и прочие игры солипсистов.

(Нет, я вижу, конечно, что гипотеза шаткая.)