ВР

В России традиционные ценности пусть и бьются в смертельных судорогах, но никак не сдохнут. И нездоровая любовь к родителям распространена тут повсеместно.

Вопрос «что мы должны своим родителям?» все ещё актуален даже для «прогрессивных» людей. Ответ на него, впрочем, все прекрасно знают, но «забывают».

А ничего мы родителям не должны. Я бы даже сказал, нихуя. Отношения с ними следует выстраивать только вокруг наших «хочу», но никак не на чувствах долга и вины, которые во всех нас с детства взращивают.

В совке ради родителей почему-то принято прямо-таки идти на убой, и до сих пор встречаются ситуации вроде: — Сколько тебе годиков?

— 40. — И ты до сих пор с мамой живешь.

— Но мама у меня одинокая, больная, кроме меня у нее никого нет!

Но мамка твоя со своей мамой не жила. И к 40 годам она уже наплясалась, наебалась, с тремя мужьями пожила, на Гаграх отдохнула и тебя с сестрой родила. А ты свою жизнь не прожил(а), ты принес(ла) её в жертву родителю, который всю жизнь обращался с тобой как с вещью, манипулировал и унижал. Стокгольмский синдром?

Мотив в деторождении — всегда крайне эгоистичный. Основное здесь — это желание иметь кого-то, кто будет безусловно тебя любить. Непонятно, правда, в чём ценность такой любви. Ведь как и в случае с домашними животными, такое чувство тут вынужденное: ни дети, ни животные вас не выбирали, чтобы любить. У них, по сути, просто нет других опций. В совке в мотивах рождения ребенка есть много садистическо-утилитарного:

Я хочу ребенка, чтобы он меня любил

И чтобы он картошку за меня копал

Чтобы его можно было пиздить, когда мне будет плохо

Я хочу ребенка, чтобы мне, несмотря на то, что я лох, было кем владеть

Я хочу быть хозяином

Я хочу ребенка, чтобы было кому приказывать

Чтобы формировать в этом человеке то, что угодно мне

Чтобы в старости он мои пролежни и писю мыл

Ну и чтобы стакан воды, конечно, принес.

Да иди-ка ты нахуй. У раковины, блядь, поживешь. «А ты меня любишь?» — спрашивала меня мать особенно напряженным голосом. В этом как бы читалось: «И только попробуй сказать, что не любишь». А я не любил. И вероятно, путь моего освобождения начался, когда я не просто осознал это «не люблю», а заявил о нём вслух.

Говоря родителю «не люблю», можно обрести свою субъективность. Любовь как манипуляция и способ легитимизировать властные отношения вдруг пропадает. Родитель осознает свое бессилие. «А ты детдомовских детей видел?! Даже они своих родителей любят! Какими бы те не были!» — корчилась в своём безвластии моя запойная мать. Я спокойно отношусь к своему хуевому детству. Для РФ оно вовсе не уникально, пожалуй. Ад был почти у каждого, пусть и разнился в деталях.

Наверное, есть тут и такие родители, которых действительно есть за что любить, но сколько их?

Родителей трудно не любить открыто. Это прямо какая-то общественная обязанность.

От львиной доли своих друзей мне пришлось избавиться потому, что они присоединялись к коллективному принуждению к любви

«Как ты так можешь так о родителях говорить?! Они же твои РОДИТЕЛИ!», — говорила близкая подруга, которая знала о моём детстве всё.

Мои же иностранные друзья (westerners), зная лишь о малой толике всего этого, спрашивали, почему я не заявлял на родителей в полицию и почему не обращался в социальные службы, которые бы лишили их родительских прав. Вот это разница менталитетов. Сейчас у меня нет каких-либо проблем или травм, связанных с детством. Прошлое — это всего лишь факты биографии. Но я злюсь из-за людей, которые считают моё отношение к родителям социально неприемлемым и «безнравственным», и читают морали.

Кажется, здоровых людей в совке нет, всем нужна психотерапия. А Россия будет свободной лишь тогда, когда люди позволят себе и другим не любить своих насильников.

Иногда свобода — это когда ты говоришь «не люблю».

P. S. В полночь, когда письмо было уже закончено, подруга рассказала, как полицейские отказались приезжать, когда её пьяный отец-тиран бегал с огнестрельным оружием по дому и кричал, что всех убьёт. Мы рассмеялись и громко запели государственный гимн Российской Федерации.