Προτο Τρανκοβ

Представим себе, что вы часть большой Римской империи, но античная латынь — не родной ваш язык. Вы его знаете, но народ ваш говорит на своём собственном языке. И есть другой, родственный и близкий вам народ, но у него своё государство. У вас похожие языки, единая письменность и религия. И вот вы дозрели до того, чтобы создать собственную литературу. У кого получится лучше?

Согласитесь, ответ не так очевиден, и, без специальных знаний, многие ответят, что во втором случае, конечно, ведь империя-то это же плохо, а там собственное государство!

Однако в Империи у вас в качестве образцов будут Овидий и Катулл, чьи стихи вы будете читать, выучив язык не в библиотеке, а говоря на нём с реальными носителями. Вам будет доступен весь культурный и литературный контекст вокруг Овидия и Катулла, поэты их круга, их предшественники и последователи. Вы будете понимать шутки и намёки, вам будет доступна игра слов, точность формулировок. У вас будут прекрасные образцы, на которых вы будете учиться, так же, как будущие великие художники учатся, копируя картины своих предшественников. Поэтому важно, чтобы будущий Пушкин вырос в среде, где все с детства знают французский. Галломанию потом можно сколько угодно ругать и высмеивать, но соперничать с галлами можно только зная их, а до этого надо учить их язык и учиться писать не хуже их на этом языке (юный Пушкин писал стихи на французском и носил прозвище «француз»). Так и в Риме у вас больше шансов на великую литературу — потому что вашим «свободным» сородичам равняться не на кого, соревноваться не с кем и даже учиться непонятно как и у кого.

Это если у нас есть специальные знания и мы ими можем воспользоваться. У казанских татар специального знания в нужном количестве не было, и они на тему путей развития национальной литературы очень много дискутировали. То есть, в силу особенностей своего исторического развития, благотворность имперского контекста они под сомнение не ставили, но вот контекст, в силу тех же причин, выбирать могли, потому что, помимо родной для них империи Российской, существовала также империя Османов, близкая им и по языку, и по религии, и по картине будущего: дискредитировать себя младотурки тогда ещё не успели.

Называя вещи своими именами, Тукай, оказавшись в Казани и попав в журналистско-литературные круги, был там явлением заметным, но, конечно же, не главным и даже не имеющим права голоса. Это был ПАЦАН. Деревенский сирота после медресе. Татары на тот момент уже получали образование за границей и в Казанском университете, поступали в гимназии, учили европейские языки. У Тукая, с их точки зрения, образования не было вообще. Тукай таких умников в ответ не любил, ругал их байскими сынками и дружил с социалистами.

В советской мифологии принято говорить, что Тукай приехал в Казань зная, помимо родного и русского, также турецкий, персидский и арабский языки. Заявление смелое, но основания для него приводятся — правда, неохотно. Неохотно по двум причинам. Во-первых, как несложно будет понять, утверждение, что он эти языки «знал» было бы немного натянутым. Во-вторых, такое знание можно, в этом случае, приписать любому выпускнику медресе того времени.

Постепенное многолетнее исламское обучение предполагало, при выпуске, знание коранического арабского, а как иначе? Не факт, что все выпускники его знали достаточно хорошо, но факт есть факт, и этот вариант арабского Тукай, безусловно, знал. С персидским сложнее: один из классических учебников, использовавшихся в русских медресе, был написан, действительно, на персидском. Тем не менее, специально персидский язык для этого не изучался; учебник просто зубрили под розги (телесные наказания тоже вполне себе практиковались). Что же до турецкого, то речь про литературный язык тюрков — тюркú. Светский, довольно архаичный и лексически бедный, изобилующий арабо-персидскими заимствованиями, использующий арабскую графику — безусловно, Тукай (как и другие ученики) могли читать на нём религиозную литературу, но это, всё же, был не тот турецкий язык, на котором говорили и писали в Стамбуле. (продолжение ниже)