Научкот // PopScienceCat

Каким словом вы бы описали цвет неба? Цвет моря? Задумывались ли когда-нибудь о том, насколько древними вообще могут быть названия цветов? А про то, как весьма популярная теория чёрно-белого зрения у древних греков расквасила нос, споткнувшись о генетику, знаете? Сейчас расскажем.

В марте 1858 года — за несколько месяцев до того, как Чарльз Дарвин дал всем нам пищу для размышлений и драк в комментариях, и за 12 лет до того, как Шлиман всё-таки откопал Трою — достопочтенный Уильям Юарт Гладстон, будущий премьер-министр Великобритании, заложил фундамент культурологического спора, который продолжается уже полтора века. Гладстон выпустил монументальный труд «Гомер и его время», в который включил главу, посвящённую литературному использованию цвета. Дотошного исследователя настолько смутило необычное описание оттенков (которое до этого в основном списывали на поэтические вольности), что он выдвинул весьма радикальную теорию. Зрение древних греков, предположил Гладстон, было ближе к чёрно-белому, чем к цветному — поэтому Гомер очень живо описывал свет и тьму, но оставался равнодушен к спектру.

Согласно этой теории, сложное цветное зрение у людей развилось относительно недавно — когда они научились работать с искусственными красителями и самостоятельно создавать яркие предметы. Бессистемного воздействия природных цветов, по Гладстону, было недостаточно для того, чтобы запустить механизм восприятия, который бы усложнялся из поколения в поколение.

А в 1867 году филолог Лазарь Гейгер, которого тоже весьма интересовало то, как работа органов чувств могла измениться за тысячу лет, вычленил потрясающую лингвистическую закономерность. Проанализировав различные древние тексты, Гейгер реконструировал хронологию возникновения обозначения спектральных цветов: сначала появляются слова, обозначающие красный цвет, затем — жёлтый и зелёный, и только после — синий и фиолетовый. И такая последовательность актуальна для культур по всему миру (через сто лет её торжественно переоткрыли, но почему так получилось — совершенно другая история). Именно Гейгер первым сформулировал вопрос, ставший осью для многих культурологических дискуссий: как соотносится то, что видит глаз, с тем, что описывает язык.

Ещё через десять лет, в 1877 году, офтальмолог Гуго Магнус заявил, что человеческая сетчатка развивала свою чувствительность к цвету последние несколько тысяч лет. Магнус говорил об улучшении посредством практики: достигнутый в течение жизни новый порог чувствительности передавался следующим поколениям — вероятно, наши потомки смогут увидеть ультрафиолет, предположил исследователь.

К сожалению, понимание того, как работает генетика, появилось значительно позже, а в XIX веке учёные очень смутно представляли, какие признаки наследуются, а какие — нет (если вы вдруг сомневаетесь, то приобретённые в течение жизни — нет; если ваши родители десять лет смотрели на картину «Купание красного коня», вы не станете лучше различать оттенки лошади). И именно генетические механизмы стали тем айсбергом, на который наскочила теория об анатомическом несовершенстве. Значит, дело в языке?

А вот чем там дело кончилось, читайте непосредственно в книге Гая Дойчера (спойлер: до сих пор не кончилось, а слепота Гомера тут вовсе ни при чём).