Митя

Моё внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных чёрных демисезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала.

— Это желающие выехать из Москвы, — сказал я шофёру, — они просятся на проходящие машины. Пожалуй, нам брать некуда, Николай Иванович?

— Машина перегружена, брать некуда, — сказал Николай Иванович. И вдруг, когда мы попали в сферу толпы, несколько человек бросились на подножки, на крышу, застучали кулаками по стёклам. Так могли проситься только обезумевшие от страха люди. Положение было плохо. Но что делать? Я знал свойство толпы и цену чувства страха. Я приказал ехать. Но не тут-то было. Я слышал, как под ударами кулаков звёздчато треснуло стекло возле Верочки, как рассыпалось и вылетело стекло возле шофёра. Потом машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили Верочку. Я, возмущённый, пытался выйти из машины, но десятки чёрных мозолистых кистей потянулись ко мне, чтобы вырвать из кабины. Возле меня мелькнули три красноармейца с пистолетами, автоматами. Я видел круглые диски ППШ, возле меня беспомощно поднятые в воздух. Красноармейцы пытались оттеснить толпу, но ничего не получалось. Толпа кричала, сгрудилась, шумела и приготовилась к расправе. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, разрушили транспорт, бросили фронт, убили офицеров, разгромили винные склады... Это повторялась ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен- пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола. Армия, защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как били и грабили машины, и во мне поднялось огромное чувство власти и ненависти к этой стихии, к проявлению этих гнусных чувств в моём народе, в людях, разговаривающих со мной на одном и том же языке. Я оттолкнул людей, вытащивших меня, и они бросили меня и отступили. — Что вам нужно? — закричал я. — Что вы делаете? Чего вы хотите? Я понял их. Эти люди были чем-то обижены, кровно обижены, и на почву этой обиды какие-то наши враги посеяли семя мятежа. «Деньги», «бросили», «голодными», «директор небось». Я посмотрел на их разъярённые, страшные лица, на провалившиеся щёки, на чёрные засаленные пальто и рваные башмаки и вдруг увидел страшную пропасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих пролетариев. Они видели во мне барина, лучше их жившего во времена трагического напряжения сил при всех невзгодах пятилеток и сейчас позорно бросающего их на произвол судьбы. Мне стало страшно и стыдно.

— Я писатель Первенцев, — крикнул я, — я знаю, что такое страдания и мужество! Я знаю революцию! Кем вы обижены?

— Директора наших заводов украли наши деньги и убежали, — закричали кругом. — Ты будешь оправдывать их?

— Я не оправдываю их. Директора предприятий, бросившие вас и ограбившие вас, — мерзавцы, предатели и трусы. Вы правы... я сам могу убивать этих мерзавцев...

Из толпы протиснулся человек в кепке, с горящими подозрительными глазами главаря мятежников. Под полушубком у него я разглядел ремешок от нагана.

— Вы писатель Аркадий Первенцев? Слышал... Кочубей... Но я не знаю вас в лицо. Разрешите документы?

Я предъявил ему документы. Он внимательно просмотрел их и сверил моё лицо с изображением на фотографии.

— Почему вы уезжаете из Москвы?

— Мне предложили эвакуироваться. Вот документ...

Он прочитал эваколисток и вернул мне. Но перед этим он прошёл через десятки потных, заскорузлых рук. Вожаку ещё не доверяли, он не был ещё облечён полнотой власти, мятеж только что начинался. Вожаки ещё не были апробированы толпой.

— Вы военнообязанный?

— Нет. Вот военный билет. Я снят с учёта по болезни. У меня пневмоторакс. Всё было проверено. Позади неслись крики, требующие расправы надо мной.