Митя

В начале шестидесятого этапом прибыл из Севастополя первосрочник по фамилии Жуков, двадцатипятилетник по 58-1-б (“измена родине в военное время, переход на сторону врага”). Довольно для этой категории молодой, около пятидесяти. Образование три класса, по профессии шофер, водил грузовики на крымских стройках. Большая семья. Не берусь его описать, но очень был он не похож на своих коллег и по виду, и по манере, и по повадкам. Не матерился, был со всеми ровен, не проводил весь и так короткий вечер, забивая козла с пролезанием под стол. Жил ожиданием писем от своих, без конца читал их и перечитывал, мучительно писал ответы, тратя по часу на ученическую страничку, крупными буквами. Бывало, полученные из дома письма читал почти по складам вслух, но ни к кому не обращаясь. Помню, в некоторых из них был отдельный листок, “написанный” ему его собакой, с описанием ее новостей. Это вызывало во мне чувство, похожее на умиление. Он оказался со мной в одной разгрузочной бригаде — не стремился в стахановцы, но и не отлынивал. Часто мы с ним вдвоем перекуривали, болтая о всякой лагерной диалектике. Задавать кому-то вопросы о его деле, сроке и т.д., если он сам не заговорит, было не принято.

Не могу объяснить чем, но этот человек выделялся качественностью своего присутствия не только среди военных преступников, но во всей зоне вообще. Если бы я умел, то изготовил бы его портрет, и он оказался бы сродни Платону Каратаеву, солдату Благодарёву из “Августа 14-го”, в чем-то и — Ивану Денисовичу, дворнику Спиридону (“Волк не прав, волкодав прав...”) из “Первого Круга”, или тургеневскому Герасиму. Что-то неописуемо русское. Ведь такая категория существует, или существовала, и отличается, даже очень, от других национальных категорий. Чуткое и беззлобное, малость себе на уме, но как бы и не во вред. Оставался физически опрятным, а это там ценимо. Простите за нечеткость, но этот человек не целиком принадлежал “Мертвому дому”, в отличие от большинства з/к той же масти. Для окружающих он был вполне незаметен, волны не гнал, и относились к нему — что начальство, что лагерники — никак.

Получилось так, что довольно скоро я стал общественным писцом своего барака приблизительно в сто душ. Рано по возрасту, в Ульяновске, а позднее в столице, мне пришлось ходатайствовать и хлопотать за репрессированного отца. Это привело к довольно обстоятельному чтению “юридической” литературы сталинских лет, начиная с кодексов. А когда, уже студентом, стал зарабатывать переводами, издательство “Иностранная литература” обнаружило у меня относительное понимание правовой терминологии и стало заказывать переводы текстов по этой части. В лагере эта правовая грамотность пригодилась, и я инстинктивно начал действовать в соответствии с принципом, который стал намного позднее программным в человекоправном движении: “Исполняйте собственные законы!” Малограмотный сосед попросил меня помочь сочинить ему жалобу о неправильной конфискации и чудом добился возвращения части отобранного у него. Просьбы стали возникать чаще всего не по сути приговора, а по режимным вопиющим нарушениям (отказы в свиданиях, лишение переписки...), иногда требование вызвать свидетеля. Из десяти приблизительно кляуз — они опускались после переписывания самим жалобщиком в “Ящик для писем и заявлений” на стене помещения спецчасти — на половину поступали ответы, и два или три удовлетворительные. Результаты для того времени вполне приличные. Знали ли “мусора” о моем хобби? Вряд ли, а если знали, то им было наплевать. Мне же время, проведенное за изготовлением этих кляуз, доставляло немалое удовольствие...

Однажды, воскресным утром, подходит к моей “вагонке” тургеневский Жуков и мнется. В руках помятые листки — видно, что пятый фиолетовый экземпляр под копирку. Тогда еще по ходу барачных обысков копии приговоров не отбирались, и многие сумели их сохранить. Протягивает мне бумагу и говорит: “Напиши жалобу”.