Холмогоров

Отметил столетие русской орфографической катастрофы выразительным текстом на эту тему. Почитайте.

https://vz.ru/opinions/2018/10/11/945597.html

Исторический принцип правописания, господствующий в английском языке уже много столетий, не помешал ему стать ведущим языком глобального информационного мира, при том, что этот язык меняется гораздо активней и быстрее (и географическим многовекторней), чем довольно консервативный русский. Никто не пытается требовать от англосаксов писать Du iu spik inglish? – Es ai du! Hau ai ken fajnd Solcbereckij kafidral?

Язык развивается не то чтобы быстро. Без искусственных языковых катастроф, вроде тех, что устроили Петр I или большевики, язык на протяжении жизни одного человека практически не меняется.

Упомянутые выше младограмматики сформулировали теорию языковой непрерывности – представители соседних диалектов или следующих друг за другом поколений прекрасно друг друга понимают, а вот на противоположных концах понимания уже нет никакого.

Справедлива эта теория или нет, но факт остается фактом – современному русскому горожанину не составит особого труда понять речь протопопа Аввакума, которая покажется ему дедушкиным сельским говором, при том, что она имеет от нашего языка не только лексические, но и грамматические отличия:

«Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая!»

Между нами две реформы правописания и букваря – петровская и большевицкая. При этом рукописный текст Аввакума подавляющему большинству из нас будет действительной непонятен – именно потому, что нас разделили две реформы письменности, безжалостно вычеркивавшие так называемые «лишние буквы».

Этот факт вскрывает, пожалуй, главный секрет и главную трагедию реформы. Большевики, как и ранее Петр Великий, руководствовались не столько стремлением открыть дорогу к знаниям, сколько прямо противоположным – стремлением перекрыть её.

Целые пласты книжной культуры оказывались от умеющих только «по-новому» за семью печатями. Императору-реформатору было важно, чтобы вместо старых церковных книг и летописей новое поколение образованных людей читало арифметику, тригонометрию и «Юности честное зерцало». Большевикам было столь же важно, чтобы встраиваемые в новый быт пролетарии испытывали дискомфорт (иногда физический) от старых книг и могли легко переваривать преимущественно «Переписку Энгельса с Каутским».