Белый шум

В Москву в конце февраля приезжает Орхан Памук, и это просто невероятно круто, поэтому я вот решил рассказать вам тут о своем любимом памуковском романе:

«Имя мне — красный» — история о турецких художниках, об их быте, и — об эстетических принципах, завернутая в фольгу детектива. Любимая тема Памука — вторжение Запада на Восток (в данном случае — эстетическое) — как всегда в наличии.

«Красный...» — книга уникальная во всех отношениях, это, кажется, второй в истории литературы роман, где убийца признается в совершенном преступлении уже на первых страницах (первым, как мы помним, была «Лолита»; еще есть «Тайная история» Донны Тартт, но ее не считаем, там детективного сюжета нет).

И вот тут-то начинается самое интересное, потому что в "Красном..." нет авторского взгляда; Памук самоустраняется из текста и заставляет говорить героев, а иногда — животных, деревья, предметы (монеты) и даже цвета (см. название). Рассказ «В чаще» Акутагавы Рюноске тут как бы отражен зеркально, или скорее — вывернут наизнанку; если у японского мастера говорили свидетели, то у турецкого — среди прочих говорит убийца, а единственный свидетель — это ты, читатель; и штука в том, что ты не можешь вмешаться.

Дано: четыре художника. Их выбрал великий падишах, чтобы создать не менее великую книгу рисунков. И один из них — убийца. Он сразу, не скрываясь, и даже с гордостью, признается в содеянном. Ибо убийство он совершил во имя веры — чтобы не допустить распространения «западной заразы и безбожия». Но тут есть проблема — лицо убийцы скрыто за текстом. Мы слышим его, но не можем опознать (это похоже на исповедь в храме, где слушатель и исповедующийся разделены стеной и сетчатым окном). Мы знаем лишь, что он — один из четырех художников. А кто именно — думайте сами. Ищите намеки, слушайте интонации. Автор вам тут — не помощник.

И вот на эту квази-детективную нить Памук нанизывает и другие свои более важные, сюжеты: историю любви и историю искусства (которые, естественно, одно и то же — просто пока не знают об этом), рассказ об интервенции чужой (и чуждой) художественной школы на восток, и — как следствие — страх живописца потерять лицо, утратить традиции. И, если мыслить шире, «Красный...» — это ода бренности, или, вернее, попытка описать тоску, которую чувствует каждый художник, глядя на свое творение.

«Мы будем рисовать так, как велит традиция, и в конце концов наши краски поблекнут, а метод исчезнет. Никто не будет интересоваться нашими книгами и рисунками. А тот, кто заинтересуется, будет кривить губы, видя отсутствие перспективы. Но, скорее всего, никто не найдет наших книг, потому что забвение, время и напасти потихноньку уничтожат их. Поскольку для приготовления гуммиарабика, которым мы клеим переплеты, используется рыба, кости и мед, а страницы вылощены шлихтой, и в ее состав входят яйца, крахмал, вечно голодные наглые мыши будут с чавканьем глотать наши страницы, белые муравьи, черви, тысячи разных насекомых съедят их. Тома рассыплются, воры, равнодушная прислуга, дети, женщины будут, не задумываясь, рвать страницы для растопки очага. Дети выколют глаза наследникам на рисунках, страницами будут вытирать носы <...> Как может уцелеть книга, если в Стамбуле раз в двадцать лет сгорают целые кварталы? В этом городе каждые три года погибает больше книг и библиотек, чем в Багдаде, сожженном и разграбленном монголами. Как художник может мечтать, что сотворенное им чудо просуществует больше ста лет и когда-нибудь его творением будут любоваться так же, как рисунками Бехзада? Не только то, что делаем мы, все, что делается в этом мире на протяжении веков, погибнет от пожаров, червей и невнимания. Исчезнет все...»